Проблема свободы, активности и пассивности волевого акта

В том, что было сказано ранее, можно усмотреть повод для определения волевого акта как детерминированного предыдущим опытом исполненности. Само понятие предназначения, к которому апеллирует этот опыт, ставит под сомнение свободу. Освобождение, испытываемое в результате такого решения – это феноменологическое явление, которое может противоречить рациональному ходу рассуждений и мнениям на этот счет. Человек переживает его как возврат к себе, каким он задуман, к своей свободе, которая является конституирующим элементом человека.

Тем не менее, ни что не мешает человеку – вольно или невольно – совершить выбор вопреки предыдущему опыту исполненности. Иногда такие выборы не менее важны, поскольку оказываются верификацией предыдущего опыта. В обоих случаях человек становится виновником своего решения.

То обстоятельство, что волевой акт, как это было описано, во многом протекает пассивно (и может, соответственно пассивности, переживаться как претерпевание - «сейчас со мной кто-то делает что-то»), а ситуация отвержения возможностей уже заранее подразумевает отказ от действий в виду невозможности их предпринимать во взаимоисключающих друг друга направлениях, оспаривает то понимание активности, которое привычно связывать со словом «воля», хотя и не уничтожает ее активной интенциональной стороны – стремления изменить что-то или кого-то, включая себя.

Человек, сознающий свою невозможность действовать, отпускает ситуацию, и в том, как он это делает, в творчестве, проявляется его могущество и его способность к воскрешению себя, к созиданию нового способа своего бытия, смысла своей жизни, к внутреннему реконструированию того, что нельзя изменить. Могущество Святого Франциска и Терезы Младенца Иисуса – обратная сторона их «беззаботной» виновности, ответственности за все свое «неблагоразумие», горькие и сладостные плоды которого неустранимы. О таком могуществе идет речь у Блейка, когда он пишет, что все люди делятся на две категории: не тех, кто считает, что Бог действует как некая высшая трансцедентная идеальная сила, а другие полагают, что Бог существует и действует только в живых и свободных существах, которые «могут сами». Мамардашвили добавляет: «Нигилизим – это твердое убеждение, что я не могу. А христианский принцип как раз противоположный – он гласит в его философском выражении: что бы ни случилось, как бы все не складывалось, я могу».

Раскрытие этого могущества требует ответственного бездействия, отказа от деятельных поисков определенности, на которую хотелось бы опереться. По утверждению Фромма, человеку надо «понять, что не существует такой трансцедентной ему силы, которая решила бы его проблемы за него. Человек должен принять на себя ответственность за самого себя и признать, что только собственными усилиями он может придать смысл своей жизни. Однако этот смысл не подразумевает какой-то определенности, уверенности и завершенности: в самом деле, поиск такой определенности делает невозможным поиск смысла… Неуверенность есть как раз то условие, которое вынуждает человека развивать свои возможности».

Виновность – имманентная ответственность

Поиск определенности оказывается следствием потребности трансцедировать ответственность – возлагать ее на внешнего автора (у Ялома эта фигура называется «конечным спасителем»). Личная ответственность в таком случае – это подотчетность, точное исполнение требований автора – неосуществимое в силу их «неопределенности», «неизвестности». Нет точных указаний – нет и вины; ответственность несет автор как источник причинности. В качестве «конечного спасителя» может выступать и любая идеологическая система.

Фромм усматривает в этом свойственное незрелому человеку стремление избегать свободы: «Зрелый, продуктивный, рациональный человек будет стремиться к выбору системы, которая позволит ему быть зрелым, продуктивным, рациональным. Человек, задержавшийся в своем развитии, вынужден возвратиться к примитивным и иррациональным системам, которые, в свою очередь, еще более усиливают его зависимость и иррациональность. Он будет оставаться на уровне, который человечество, в лице своих лучших представителей, преодолело уже тысячелетия назад» - ему придется «усыплять свой разум различными идеологиями…  он может попытаться отделаться от внутреннего беспокойства, уходя с головой в развлечения или какое-нибудь дело. Он может уничтожить свободу, превратив себя в послушный инструмент внешних ему сил, принеся им в жертву свое «я». Но все равно он останется неудовлетворенным, испытывающим тревогу и беспокойство».

По словам Хайдеггера, «быть виновным» не есть производное от «быть должным», напротив, быть должным становится возможным лишь на основе исходной виновности. Полное принятие ответственности за свои действия расширяет границы вины, уменьшая возможности бегства, ибо быть виновным подразумевает быть причиной, источником,  автором происходящего.

Невозможно быть по-настоящему виновным, не будучи ответственным «на равных» (в том числе и с «конечным спасителем»). Виновник принимает ответственность за смысл, образуемый в ситуации неопределенности, за неизбежные потери, которые влечет за собой личностный выбор. Умение быть виновным означает «собственноручное» уничтожение возможностей и готовность нести потери. И как замечает Ялом, чем больше ограничение возможностей, тем ближе человек подходит к смерти. Всякое решение болезненно и неизбежно сопровождается отречением. «Реальность поставленной границы – это подрыв одного из наших главных способов совладания с экзистенциальной тревогой – иллюзии исключительности, уверяющей нас в том, что хотя другие могут быть подвержены ограничениям, мы – свободные, особенные и неподвластные естественному закону». Стремление сохранить все возможности говорит о неспособности или несклонности человека проецировать себя в будущее, «воплотить свою судьбу».

Фриц Перлз называет это неспособностью к «дифференциации между аутентичностью самоактуализации и искажением образа «Я». Между тем, чем мы являемся как унаследованная возможность, и желанием стать тем, чем мы предполагаем быть. Между существующим и создаваемым достижением. Между произвольностью и надуманностью», невротическим стремлением: «быть таким, как Авраам Линкольн». О препятствиях к ответственности упоминает и Якоб Морено, связывая их с невозможностью произвольности: когда человек признает превосходство содержаний, навязанных авторитарной фигурой, и не доверяет собственной креативной жизни – то, что принято называть «нежеланием взять на себя ответственность за свою жизнь».

Хайдеггер, и вслед за ним Мэй и Ялом полагают, что экзистенциальная вина необходима – это позитивная конструктивная сила, которая возвращает человека к себе самому, к своему аутентичному существованию, в котором мы помним о бытии. Виновность побуждает уничтожить многие «я» ради главного.

«Полностью осознавать свою экзистенциальную ситуацию означает осознавать свое самосотворение. Осознавать факт самоконструирования, отсутствия абсолютных внешних точек отсчета, произвольного присвоения смысла миру нами самими – значит осознавать отсутствие почвы под собой», - продолжает свою мысль Ялом. «Принятие решения погружает нас в это осознание, если мы не сопротивляемся. Решение, особенно необратимое, - это пограничная ситуация, так же как осознание «моей смерти»... Если мы не подготовлены, мы находим способы вытеснения решения, точно так же, как вытеснения смерти».

Креативный акт и безысходность

Рассмотрим, что происходит в период «стояния сознания», в то время, когда привычный ход событий и «реагирования на них» остановлен, перспектива не определима, и нет ничего, на что можно было бы опереться (прошлый опыт, опыт других людей, социальные правила), чтобы извлечь смысл. В этом моменте и возникает творчество как потребность пережить этот момент и создать смысл своему существованию, новый способ бытия. Пока «сознание стоит», нет также и страха, поскольку нет необходимости заботиться о перспективе. Это творчество самопорождения на первый взгляд не обнаруживает своей цели – скорее, она остается скрытой. Более того, серьезность и трагичность момента подчас может проявить себя в охватывающем человека радостном воодушевлении. Радость становиться обратной стороной его страдания. Творчество подразумевает и игру, где трагичность разыгрывается с полной непредсказуемостью, стирая грань между игрой и серьезным. Своим появлением игра констатирует, что человеческий дух невозможно удовлетворить одним лишь логическим осмыслением. «Любое высказывание решающего суждения признается собственным сознанием как неокончательное. В том пункте, где суждение колеблется, умирает понятие абсолютной серьезности».

Примером такой игры духа Йохан Хейзинга приводит трагичную и светлую жизнь Франциска Ассизского, который «в самой святой душевности и благочестивом восхищении почитает свою невесту Бедность». Рассуждая о том, верил ли он в эту Бедность как в некое духовное существо, Хейзинга предполагает, что «Франциск и верил и не верил. Церковь вряд ли уполномочивала его на такую веру. Самым полным выражением этой духовной активности остается: Франциск играл с фигурой Бедности. Ибо вся жизнь ассизского святого полна чисто игровых факторов и фигур, и они составляют самое прекрасное в ней. Но игровое пространство, в котором играют святые и мистики, поднимается над сферой рационального мышления и недоступно спекуляции, привязанной к логическим понятиям. Идеи «игра» и «святость» постоянно соприкасаются». То же можно сказать и о Терезе из Лизье, которая посреди своего страдания заботится о том, чтобы быть хорошей игрушкой для своего Бога. Игра сопровождает труд мыслящего духа, помогая ему делать различения, выдвигая, наблюдая и оценивая на отвлеченном уровне новые возможности, мотивы и цели, доселе неведомые сознанию, или не принимаемые им во внимание как возможные.

Честертон, хоть и более поэтично, по сути обрисовывает сходный процесс творческого преображения реальности: Франциск «намеренно начал с нуля, с темной пустоты изгойства и пришел к небывалой радости, научился наслаждаться всем на свете так, как почти никто не наслаждался». Играя, Франциск искал равенства не только с Бедностью, Огнем, Водой, но и со Смертью. Равенство со смертью – это новая возможность, но в сознание она втискивается с огромным трудом. Сознанию проще совладать со смертью путем ее хоть и творческого, но отрицания.

Креативный акт и спонтанность

Либертатной установке на личную ответственность, «прыжок веры», противостоит детерминистская логика. Но, по словам Бинсвангера, «тот факт, что наша жизнь детерменирована силами жизни – лишь одна сторона медали; другая состоит в том, что мы детерминируем эти силы в качестве нашей судьбы». Якоб Морено свою позицию на этот счет он разместил между следующими «крайностями» – полным отрицанием детерминизма Бергсоном, придававшим одинаково высокую степень креативности всем мгновениям жизни, в результате чего все они растворились в абсолютной длительности, и «абсолютным», как ему представляется, детерминизмом «прошлого» у Фрейда. В своей теории он допускает «функциональный, операциональный детерминизм», утверждая, что в развитии личности есть исходные моменты, подлинно креативные и очевидные начинания, лишенные страха пустоты – страха перед отсутствием комфортного прошлого, служащего источником происходящему.

«Необязательно, а фактически, даже нежелательно каждому моменту в развитии личности давать кредит спонтанности. Время от времени бывают моменты, толкающие человека к новой траектории опыта, в «новую роль»… Для того, чтобы ощущать этот момент, требуются следующие условия: в ситуации должно иметь место изменение; изменение должно быть достаточным для восприятия субъектом ощущения новизны; это восприятие должно подразумевать активность со стороны субъекта, акт разогрева для перехода в спонтанное состояние». Именно благодаря спонтанности оказывается возможными и изменение ситуации, и само восприятие новизны, способность субъекта «отвечать» на изменение, что также подразумевает его ответственность за выделение момента как подлинно креативного.

Якоб Морено возвышает свой интерес к человеческому творчеству и спонтанности заявлением, что в них он усматривает отражение Божественного образа. Игнорируя образ страдающего Бога, он не рассматривает обратную сторону активного и независимого творческого процесса – его пассивную составляющую, претерпевание. Тем не менее, его представление о креативном акте не теряет своей действенности, даже если его рассматривать в контексте экзистенциальной смерти, трагического переживания человеком утраты своих устремлений и возможностей, которые, как ему казалось, составляли суть и смысл его бытия.

У креативного акта Морено обнаруживает следующие качества: спонтанность; чувство изумления, неожиданного; его нереальность, то есть настрой на изменение реальности, внутри которой она рождается, нарушение причинной зависимости жизненного цикла реальной личности. Спонтанно-творческие эмоции, мысли, процессы «сперва будто врываются в упорядоченное окружение и устойчивое сознание, ломая форму и порождая анархию. Но в ходе их развития становится ясно, что они связаны, подобно клеткам нового организма. Беспорядок является лишь внешней видимостью; внутри существует согласованная движущая сила, пластичная способность, стремление принять определенную форму; уловка творческого принципа, который объединяется с коварством причины, чтобы реализовать императивное намерение… целью является акт рождения».

Состояние спонтанности, по словам Морено, не возникает автоматически. Оно порождается намерением, но создается не сознательной волей, часто выступающей как преграда, а путем освобождения, то есть все тем же «недеянием». То, что ему благоприятствует – это определенная степень непредсказуемости грядущих событий и малая вероятность повторения свершившихся (то есть, вышеназванное «беспредметное», свободное от «несуществований» состояние, «стояние сознания»). Он  также обращает внимание, что это состояние часто мотивирует не только внутренний процесс, но также внешние отношения, связь с состоянием другой творящей личности. Или как говорит Мамардашвили: «Мыслить – означает быть подвешенным в беспредметном состоянии и быть способным ждать… Не участвовать в сцеплении дела, в котором пойдешь направо или налево – все равно будет одно и то же, а ждать. Понимая, что интенсивность твоего ожидания и достаточно большого числа других людей в таком же состоянии что-то индуцирует».

«Недеяние» в спонтанности Морено противопоставляет отсутствию самоконтроля: «Термином «спонтанный» часто описывают субъектов, недостаточно контролирующих свои действия. Однако такое употребление термина «спонтанность» не соответствует этимологии слова, указывающей на его происхождение от латинского «sponte», «свободная воля». Из доказанной взаимосвязи состояний спонтанности с креативными функциями становится ясно, что разогрев при вхождении в спонтанное состояние постепенно подготавливает и нацеливает на более или менее высокоорганизованные паттерны поведения. Беспорядочное поведение и повышенная эмоциональность, как результаты импульсивного действия, далеки от желаемой спонтанной работы. Вместо этого они в большей степени относятся к области патологии спонтанности». К подобным патологиям Морено относит проблему так называемой «завершенной» ситуации, явившейся результатом предварительной подготовки – «деяние» вместо «недеяния», стремление преждевременно прояснить неизвестность и избавиться от риска заранее определив, «как все должно быть». Ситуация завершается возвращением в прежнее положение, в замкнутый круг привычных паттернов поведения, механизмов защиты, превосходства социальных содержаний. Совершенное здесь действие означает выход из реальности, отказ от нее. Мамардашвили называет этот круг «дурной бесконечностью»: «Мы готовы вечно страдать, лишь бы не страдать. Готовы испытывать одно страдание за другим, каждое из которых кажется нам случайным, полагая, что завтра случиться что-то другое, а послезавтра еще что-то. И мы готовы страдать, лишь бы не заглянуть в корень страдания, в ситуацию, которую часто сами же и создаем и в которой всегда уже поздно. А когда слишком поздно, начинаем бегать по кругу… Оказывается, что для человека, который вечно готов страдать, не существует реальности смерти. Разумеется, он знает, что это может случиться. Но ведь, конечно, не завтра, не сейчас». «Наша душа всегда спешит, она драматична», - замечает он, говоря о непродуктивности стремления человека у которого «не жизнь, а сплошной роман» избежать страдания как процесса. Этому человеку Морено противопоставляет человека творческого: «Крайняя противоположность гения в самодраматизации, но абсолютно непродуктивного человека – это продуктивный и креативный, хотя, возможно, недраматичный и неприметный как индивидуальность человек», у которого есть стремление не только к самовыражению, но и желание «само-творчества». Спонтанность позволяет ему «извлекать максимум из ресурсов, находящихся в его распоряжении – из интеллекта, памяти и навыков, и может оставить позади обладателя лучшими ресурсами, но наименьшим образом их использующего».

Смерть отталкивает человека своей неподвластностью, как пугает его внезапность несчастного случая, психическое заболевание, паралич, прогрессирующая слепота, судороги или аритмия. Смерть чужая, непостижимая, смерть и человека на первый взгляд ничто не связывает. Как мне представляется, у людей есть два основных способа соотнесения себя со смертью. Первый – борьба со смертью: сопротивление смерти, будь то стоическое мужество или неистовое стремление выжить. Второй способ – избегание смерти: ее отрицание или ужас перед ней, который также выражается в попытках объяснить смерть. Оба способа минуют непосредственное общение со смертью, возможность вступить с ней во взаимоотношения. Волевой акт, допускающий творческое измерение смерти, позволяет человеку прикоснуться к ней, заговорить, и в определенном смысле узнать и понять смерть.

Структура волевого акта

В качестве вспомогательных образных конструктов, к которым столь тяготеет психология при описании структур, я хотела бы привлечь выдумку Ницше, у которого воля представляет сложный комплекс ощущений, инстинктов, страстей, мыслей, движений, эмоций и всего прочего, что сталкивается в человеке, и которая потому как нельзя кстати подходит для вышеизложенных разбирательств. Ницше критикует понимание воли в его житейском толковании – «народный предрассудок», к которому, на его взгляд, ошибочно прибегают философы. Аффект команды – превосходящий аффект по отношению к тому, который должен подчиниться – «человек, который хочет, приказывает себе что повинуется или о чем он думает, что оно повинуется», человеку присуща «внутренняя уверенность, что повиновение будет достигнуто». Интересным ему представляется то обстоятельство, что в данном случае «мы являемся одновременно приказывающими и повинующимися, и как повинующимся, нам знакомы чувства принуждения, напора, давления, сопротивления, побуждения, возникающего вслед за актом воли; поскольку, с одной стороны мы привыкли не обращать внимания на эту двойственность, обманчиво отвлекаться от нее при помощи своего синтетического понятия Я, - к хотению само собой пристегивается еще целая цепь ошибочных заключений и, следовательно, ложных оценок самой воли, - таким образом, что хотящий совершенно искренне верит, будто хотения достаточно для действия».

Как пишет Ялом: «Решение – это мост между желанием и действием. Принять решение означает взять внутренние обязательства по отношению к ходу действия». У Ницше в «Зоратустре» этот мост состоит из трех превращений.

«Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев. Много трудного существует для духа, для духа сильного и выносливого, который способен к глубокому почитанию: ко всему тяжелому и самому трудному стремится сила его». Он способен унизиться, чтобы заставить страдать свое высокомерие, и осмеять свою мудрость, чтобы заставить блистать свое безумие. Бежать от дела, которое празднует победу, ради истины терпеть голод души, больным быть и отослать утешителей и заключить дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего ты хочешь. «Все самое трудное берет на себя выносливый дух: подобно навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню». Но «в самой уединенной пустыне» верблюд превращается во льва, «свободу хочет он себе добыть и господином быть в своей собственной пустыне». Его враг – великий дракон, которого дух не хочет долее называть господином и богом. «Ты должен» называется великий дракон. Но дух льва говорит «я хочу». Дракон представляет ценности всех вещей, которые уже созданы. «Поистине, «я хочу» не должно более существовать!» Так говорит дракон… Создавать новые ценности – этого не может еще лев; но создать себе свободу для нового созидания – это может сила льва.

Завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом – для этого, братья мои, нужно стать львом.

Завоевать себе право для новых ценностей – это самое страшное завоевание для духа выносливого и почтительного. Поистине, оно кажется ему грабежом и делом хищного зверя.

Как свою святыню любил он когда-то «ты должен»; теперь ему надо видеть даже в этой святыне произвол и мечту, чтобы добыть себе свободу от любви своей: нужно стать львом для этой добычи.

Но скажите, братья мои, что может сделать ребенок, чего не мог бы даже лев? Почему хищный зверь должен стать еще и ребенком:

Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения.

Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли хочет теперь дух, свой мир находит потерявший мир».

Как мне представляются, эти три образа удачно подытоживают функции воли в творческом акте личностного преображения. За каждым из них стоит определенная работа, которую проделывает воля для того, чтобы в конечном итоге имело место переструктурирование. Верблюд – длительный и мучительный поиск истины, вбирающий в себя все слои или уровни переживаний. Лев – преодолевающий страх выход за свои пределы, принятие вины/ ответственности за свое решение. Ребенок – спонтанное, безмятежное, беспричинно счастливое, с точки зрения взрослого мира, существо, вбирающее все возможности, не ведающее пределов, точнее, имеющее о них очень смутное представление. Превращаясь друг в друга, они придают волевому акту, с одной стороны, динамичность, а с другой – целостность, тем самым максимально приближая его вероятность к его осуществлению. В этом отношении они имеют практическую пользу.